Путь музыканта — это не только о сцене и славе. Это путь через веру, одиночество и внутренние перевороты. Мы поговорили с Анатолием Мошковичем — артистом, для которого музыка стала не просто профессией, но самой жизнью. Это откровенная беседа не про шоу-бизнес, а про вдохновение, творчество, боль и силу быть собой.

Анатолий, здравствуйте! Давайте начнем с самого начала, расскажите немного о своем детстве.

Родился я в 1971 году в Москве — в общем-то, здесь и вырос. Как в одной из моих песен поётся: «Я родился в Москве — и поэтому провинциал // И, возможно, родиться на пару веков опоздал». Это я, конечно, писал о себе.

Был вторым ребёнком в семье. С детства любил мечтать. Кстати, название последнего альбома — «Окно в небо» — как раз взято из моих детских воспоминаний. Потому что любой ребёнок сталкивается с прозой жизни — и реагирует на неё по-своему. Все дети чувствительны. И вот это «окошко в небо» для меня было, наверное, способом себя сохранить. Я представлял, что в потолке нашей квартиры есть окно, через которое можно смотреть в небо. Когда случались не простые моменты для семьи — я мысленно убегал туда. Такой вот приём.

Как в вашей жизни появилась музыка?

Когда мне было около шести, родители пригласили педагога по музыке, чтобы она учила игре на пианино, а уже скоро — в семь лет — я поступил в музыкальную школу. Учёба шла по-разному. Я, как любой мальчишка, любил разбойничать, играть в футбол, хоккей. Когда за окном хорошая погода, а ты сидишь и играешь какие-то «гаммы», становится скучно, именно поэтому я начал что-то сочинять. Я брал начало произведения, конец — и вставлял в середину свои такты, чтобы укоротить. Так я мог быстро сыграть всё, что положено, и пойти гулять.

Такая же история была с хором и сольфеджио — я туда частенько не доходил. Потом из школы звонили родителям и сообщали о моих прогулах. В общем, первые годы обучения были, что называется, из-под палки.

Был ли какой-то момент, когда вы окончательно поняли, что музыка – это ваше?

Да, лет в десять у меня стало получаться. Всё это «насилие над ребёнком» дало результат. И я впервые испытал настоящий катарсис, удовольствие от того, что делаю. Я даже со стороны удивлялся: неужели это я играю? Вот это да! Вот это — кайф.

С того момента, наверное, музыка и зацепила меня навсегда. Моим педагогом была Регина Павловна Толстых — заслуженный педагог России, многократно отмеченная наградами, включая президентские. Причём она преподавала в обычной районной музыкальной школе, при этом жила детьми, обожала их, за каждого боролась. Я не стал исключением. Она меня показывала коллегам.

В Советском Союзе была интересная система образования: существовали методические кабинеты, которые связывали профессиональных артистов, театры, залы — с педагогами и учениками. Постоянные мастер-классы, рекомендации… В какой-то момент моя учёба превратилась в череду выступлений перед комиссиями и авторитетами.

Однажды я даже имел честь принять участие в мастер-классе легендарного Святослава Рихтера. У него не было учеников в прямом смысле, но этот один-единственный урок оказал на меня серьёзное влияние.

Расскажите поподробнее!

Мне было 11 лет. Я отыграл свою программу, и на сцену вышел Рихтер. Погладил меня по голове, похвалил, что-то сказал… Потом пригласил в зал и обратился к слушателям:

— Я часто бываю в музыкальных школах. И почти из каждого второго кабинета слышу «К Элизе». Все её знают. Она технически несложная, её дают детям. Но не всё, что просто, можно сыграть по-настоящему. За каждой пьесой — история. А вы знаете, о чём это произведение?

И вдруг он сел за рояль — и заиграл. Зал замер. Я тоже слушал — и в какой-то момент словно вышел из себя. Я оказался в другом месте. Мне не 11. Я стою под дождём, у арки, смотрю вслед женщине в бежевом плаще. И понимаю: она уходит навсегда. Это не тоска, не радость, не боль. Это чувство потери — щемящее и странно родное. Когда я пришёл в себя, понял, что плачу. Слёзы текли ручьём. Мне стало неудобно, стал вытирать глаза — и увидел, что весь зал в таком же состоянии.

Вот тогда я впервые понял, что техника — это не всё. Главное — внутреннее. Сердце, душа, правда. Мастер может рассказать историю без единого слова — и она дойдёт. Это то, что я потом стал называть настоящим, живым общением. Сердце к сердцу. Вот почему я не люблю переписки или голосовые — они отрезают самое важное.

После этого концерта я стал задумываться: как это работает? Почему так? Я тогда не задумывался, что в моей игре трогало людей. Когда мне было 14, Регина Павловна предложила идти дальше, в профессию. Я уже чувствовал, что не смогу без музыки. Но с другой стороны — жизнь, девчонки, свобода… Хотелось всего. Только потом я понял: сидеть за инструментом — это и есть настоящая жизнь. А тогда… тогда были сомнения. И она сказала: — Таких детей, как ты, я встречала. Немного. Но встречала. Толечка, говорит, поверь мне, ты без этого никогда уже не сможешь больше жить.

 Почему в тот момент все же отказались от карьеры профессионального музыканта?

В конце концов, Регина Павловна позвонила моему отцу. А отец дружил с Игорем Шафераном — поэтом-песенником, автором множества известных песен: «Зачем вы, девушки, красивых любите», «Листья жёлтые над городом кружатся…» и других. Отец позвонил ему:
— Слушай, Игорек, вот Толику предлагают заниматься музыкой профессионально. Как ты думаешь, стоит?

Шаферан ответил в своей манере:
— Лев, арифметика простая. Сколько в оркестре скрипок? Много. А роялей? Один. Вот и считай — один шанс. К тому же, ты кто? Директор завода. А не Рихтер, не Ростропович. У них, кстати, есть свои дети. Это очень тяжёлая жизнь, и никто не знает, каким он вырастет, с каким характером. Никто не знает, получится или нет.

И это было окончательное «нет» для отца. Но всё вышло так, как предсказала мой педагог. Прошло месяца два-три, я не играл — и вдруг понял: мне физически не хватает музыки. То, что звучало по радио, меня не наполняло. Я чувствовал голод — настоящий, творческий. И вот на фоне этого «музыкального голодания» я начал писать свою музыку. Чтобы заполнить пустоту — стал сочинять. Этот процесс, который тогда запустился, идёт до сих пор.

А что было потом? Жалели о своем решении?

Жалеть о том, что не стал профессиональным пианистом, не приходится — мне удалось состояться по-своему. Потом был автомеханический институт — там была военная кафедра. А тогда ещё шла война в Афганистане, и в армию, откровенно говоря, не хотелось. Мой близкий друг и соавтор Влад, написавший тексты к моим первым песням, служил и прислал письмо. На тетрадном листе было крупно написано: «Толик — тебе — сюда — нельзя».

Я тогда не понимал, что такое дисциплина, система. Был внутренне свободным человеком — и за эту свободу был готов бороться. Поэтому поступил в автомеханический, но почти сразу оказался в музыкальной среде. Стал играть как сессионный клавишник — сначала в продюсерском центре Виктора Викштейна, потом в рок-лаборатории Ованеса Мелик-Пашаева в Чертаново. Там шла настоящая музыкальная жизнь: репетиции, группы, концерты.

На базе были команды вроде Мистера Твистера, Тайм-Аута. Молодой Серёжа Калугин затащил меня на прослушивание к Жанне Агузаровой. Всё время кипела движуха.

У нас была и своя группа — сначала «Отражение», потом «XX век». Мы даже ездили с концертами. Я уже жил этой жизнью, продолжал писать песни. И тут произошло очередное потрясение — первое сильное чувство. Не просто влюблённость, а почти болезненная зацикленность. Расставание было тяжёлым. Почти год не мог прийти в себя.

На этом фоне обострились все болезни. У меня уже была язва в 17, а в 21 год диагностировали онкологию — поражён весь желудочно-кишечный тракт. Врач сказал прямо:
— Если хочешь дожить до 30, нужна операция.

Я согласился. Попросил лишь: «Отпустите на выходные повидаться с родителями».

Приехал к ним на дачу, но так и не решился ничего сказать. Я взял с собой пуделя по кличке Хиппи и пошёл гулять. Встретил соседку Людмилу Николаевну. Она, увидев меня, побледнела:
— Господи, Толечка, что с тобой?

Я весил тогда 48 килограммов. Рассказал ей всё.
— А ты в храм-то ходил? — спросила она. — Недалеко здесь церковь, где раньше служил отец Мень. Сходи. Просто сходи.

Я пошёл. Три километра дались с трудом — шёл больше часа. Когда дошёл, храм был закрыт. Уже собирался уходить — и тут появился священник. Он, ничего не спрашивая, пустил меня в храм и закрыл за мной дверь.

Я остался один. Первый раз вошёл в храм по-настоящему. Стоял в тишине, пахло ладаном, пыль в воздухе подсвечивало закатное солнце. Я начал говорить. Не просить, а спрашивать: почему, за что, как жить дальше?.. Смотрел на иконы — и в какой-то момент из меня снова полились слёзы. Что было потом — помню смутно. Но помню, что вышел другим. Прежнего меня больше не было. Я вышел спокойным. Смирившимся. Готовым ко всему.

Это помогло победить болезнь? Что говорили врачи?

В понедельник, как мне было велено, я приехал к восьми утра в клинику натощак — должны были делать гастроскопию и составлять план операции. Собрался консилиум: начальник гастроскопии, хирург и ещё несколько специалистов. Снова — заморозка горла, кушетка, вводят гастроскоп… И — ничего не находят. Все вышли из кабинета. Перед уходом один из врачей задержал меня и спросил, чем я занимался на выходных. Я ответил, что ездил к родителям. Он уточнил: не был ли у целительницы? Я сказал, что три дня ходил в храм.

Он кивнул, улыбнулся и сказал, что всё понял. Пообещал ещё немного понаблюдать — и отпустить домой с миром.

Вот ещё один момент, который меня перевернул. Так я пришёл к вере. Хотя слово «вера» тут, наверное, уже не совсем точное. Вот мы с вами сейчас сидим, разговариваем. Вы в это верите? Лично я — да. Но это уже не вера. Это знание. Когда начинаешь чувствовать и видеть то, чего раньше просто не замечал. Как будто спал — и проснулся. Вот так это случилось, и это осталось со мной на всю жизнь.

Ваше отношение к музыке изменилось с тех пор? 

Сложно сказать. После того, как я создал первую семью, возвращение в музыку оказалось невозможным. Нужно было зарабатывать. С участием отца сделал небольшое производство — занимался полиэтиленовыми пакетами и парниковой плёнкой. Но музыка всё равно была со мной — как часть жизни, как её основа.

Песни писал даже на работе, в пробках, по дороге туда и обратно. Записывал по вечерам — приезжал в студию к 7–8 вечера и сидел до двух ночи. Спал по 4 часа, утром снова на работу.

Для меня песни стали как зарубки на деревьях в тайге — чтобы не заблудиться. Каждый поворот жизни, событие, озарение — это песня. Когда вспоминаю ту или иную песню — вспоминается и путь, который я проходил. Это помогает не наступать на те же грабли.

Позже я понял, что мои песни так же работают и для других. Не просто нравится–не нравится. Один раз на эфире у Семёна Чайки на «Маяке» женщина написала в чат: «Слушала песню “Спасибо” — болела спина, а после неё боль прошла совсем».

И тогда я окончательно осознал: даже если мой голос слышен не всем — он всё равно нужен. Хоть одному человеку — но по-настоящему. А значит, всё не зря.